Совершенно элементарная вещь: мировоззрение средневекового человека было четко структурировано. В основе – тернарная оппозиция: Бог – человек – сатана (к слову, эта оппозиция является структурообразующей в стихотворении Лермонтова «Нет, я не Байрон», реализуясь в несколько измененном виде: Бог – я – никто).

По этой вертикальной линии выстраивались все прочие противопоставления, которые регламентировали человеческую жизнь и его поведенческую модель: добро-зло, часть-целое, мир-брань, правое-левое, центр-периферия, красивое-уродливое, правда-ложь, добродетель-грех и другие.

Эта система была предельно понятна для человека, она опиралась на основной библейский принцип – свободы воли. Человек в центре вертикали, и он волен выбирать: либо по лестнице добродетелей подниматься вверх, либо совершать падение вниз. Все остальное от лукавого – соблазн, морок.

Важно еще и то, что в отличие от Нового времени для культуры Средневековья неведома была категория характер, да и такого понятия как личность не существовало. Плохо ли это, была ли, исходя из этого, та культура ущербной? Едва ли. Все то сложное сочетание многих индивидуальных качеств, которые мы подразумевает под характером, перекрывалось такой категорией как брань. Человек – личность, индивидуум – нечто греховное, неполноценное, это часть, отпавшая от целого (можно вспомнить лермонтовский «Листок»). Это состояние должно быть преодолено, исправлено. Ради этого исправления человек ведет внутреннюю и внешнюю духовную брань. Часть имеет смысл только в единстве с целым, в общности. Вспомним евангельское: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

Отсюда происходит еще одна важная особенность: переживание одиночества, тоски, печали, уныния, так свойственные человеку Нового времени, для средневекового воспринимались за проявление дрейфа в греховное. Это отказ от ведения духовной брани, которая составляет смысл человеческой жизни и является основным путем его обожения. Если современный человек возвел личное одиночество практически в культ, то, например, для христианского подвижника было характерно переживание целого, особого единства.

Подвижник воспринимает себя частью особого духовного полка, ведущего беспрестанную брань. Даже в уединении, в глухой пустыне или лесной чаще он ощущал себя находящимся практически в луковице этого единства – особой многослойной целостности, которая и слагает духовный полк, в котором он состоит. Подвижник шел по стопам Спасителя и старался во всем уподобляться Его земному пути, параллельно ощущая Его соприсутствие, воспринимая Его как вождя. Такое же единение он переживал со святыми, которые уже прошли этим путем и составляют его небесный духовный полк. Также единством сочетался с другими соработниками, сподвижниками, братией, шествующей по этому же пути. Была еще и внутренняя духовная крепость человека, который измерял свою жизни по шкале тернарной вертикали. Традиция и настоящее, божественное и человеческое – все это составляло ощущение единства – особые доспехи в духовной брани. Современный человек иллюзию подобия этого ощущения пытается выстроить, к примеру, в соцсетях.

Стремление к этому единству, преодоление состояния части, розни, отчужденности, разобщенности, пустоты составляет генетическое свойство отечественной культуры. В этом ее главный смысл, стержень и движитель. Линия этой брани с пустотой и разделенностью проходит через всю отечественную тысячелетнюю культуру и историю.

Здесь Бог с сатаной борется, а поле битвы не только сердце человека. Потому как сердце это не столько индивидуальное «Я», сколько соборное «мы». Эта брань отражается и распространяется во всех. Тот же классический русский персонаж героя-правдоискателя – это далеко не пассивный наблюдатель-натуралист, а скорее воин, отправившийся в поход с целью устроить особый порядок в мире, основанный на нравственных принципах.

Один из апофеозов этой брани пережила страна и в недавней своей истории. Когда общество впустило в себя пустоту, допустило девальвацию и переформатирование ценностей, когда отказалось от борьбы, отступая перед разрухой. Когда пустынная эрозия стала разъедать и внешний мир, и внутреннее духовное пространство.

Появилось даже целое ощущение поколения пустоты. Это не клеймо, не субстанциональный признак, а некое общее тягостное мировосприятие, которое необходимо преодолеть. Бесплодная пустыня – аллегория души, покинутой Богом, грехопадшей, но в тоже время это особый этап на пути. В нем можно завязнуть и погибнуть, а можно выйти из него преображенным.

Превалировало ощущение себя, как осколков, разрозненных частей былого, но потерянного единства, ставшего теперь бесформенной, хаотической массой. Постепенно нарастало восприятие себя по аналогии с лермонтовским Парусом: белой точки на белом листе бумаге, повисшей в неизвестности, вне какой-либо системы координат.

Также мир стал восприниматься с предлогом «без», как в стихотворении Пушкина: «Без божества, без вдохновенья,/ Без слез, без жизни, без любви…» Вокруг воздвигнут искусственный мир, который не более, чем хрупкие и пустотелые декорации. Декорации ошибки.

Поколение с пустым и темным будущим, щедро описанное в «Думе» Лермонтова. Удел этого поколения, как приговор: «Толпой угрюмою и скоро позабытой,/ Над миром мы пройдем без шума и следа». Это лермонтовское стихотворение показывает, что и наша современная ситуация не уникальна, и этот сюжет неизменно присутствует в отечественной истории. Тот же Михаил Юрьевич показывает пример борьбы, изживания, преодоления демона пустоты, распада – как вектор от «Никто» к Богу в его знаковом стихотворении «Нет, я не Байрон», к восстановлению святынь.

Поколение с глубоким рубцом на сердце после разлома великой страны, с растоптанной историей и оскверненными душами людей. Поколение перед глазами, которого развернулась трагедия людей, выброшенных на обочину жизни. Как, к примеру, герой романа Сергея Шаргунова «1993» Виктор Брянцев, приложивший руку к созданию лунохода, но в новых реалиях загнанный под землю чинить трубы – прогнившие коммуникации города. Вместо этого на первые позиции стали выходить производные пустоты – хлестаковы, чичиковы. Полные нули, ни то ни се.

Люди отказались от очевидного, казалось бы безусловного, привычного, от борьбы. Превратились в тени. Они обречены на исход, как наказание за грехи. Отчего пал Константинополь? За грехи. За унию – за договор с пустотой и разрухой.

В подобное состояние беспутства впала и литература. Она практически перестала реагировать на происходящее. Стала аутичной, забилась в свою нору. Ситуация оказалась схожа с обрисованной Боккаччо в «Декамероне»: бегом, бегом из болеющей Флоренции на загородную виллу, где можно создать круг единомышленников вдали от смертельной инфекции, которая охватила все вокруг и смысла противостоять ей нет никакого. Эта литература стала ограждать себя от прочего мира оградой стиля. Внушила себе высокородность, стала отмежевываться от простолюдинов, прикрываясь мантиями своих стилистических шифров, стала рассуждать о качестве, об эстетизме, все более повисая в безвоздушном и беспочвенном пространстве.

И здесь крайне важно было появление в 2001 году манифеста Сергея Шаргунова «Отрицание траура».

В нем он пишет, что литература, живущая в собственном герметичном пространстве, «больше не нужна народу», она «обречена на локальность» и существование в резервации. Необходимы открытые формы диалога народа и искусства, которые принадлежат друг другу.

Шаргунов сказал о среднем человеке, который «значительней и интересней любых самых бесподобных текстов». При том что все последние годы этот самый средний простой человек полностью игнорировался, он не был героем времени, а его аутсайдером, его пытались сравнять с полным нулем, вывести в никто.

Миру пустынному, дробному, хаотичному, он противопоставил совершенно конкретные вещи, где «почва – реальность. Корни – люди», через которые возможно преодоление этого состояния.

Шаргунов писал о «новом ренессансе», поколении аналогичном Серебряному веку, которое сильно своей полнотой, пестрым многообразием, где ушли на второй план идеологические противоречия, потому что настоящее искусство – симфонично, поэтому и возвращается «ритмичность, ясность, лаконичность». Свой манифест молодой писатель завершил фразой: «Надо сказать просто: литература неизбежна».

Удивительно, но и само заглавие этого небольшого текста крайне важно и показательно. Отрицание траура – отрицание отрицания – это квинтэссенция русской культуры, отражающая постоянный мотив борения с пустотой и распадом.

Именно отрицание траура, преодоление пустоты стало знаменем поколения, которое заявило о себе в литературе в первое десятилетие нового века. Манифест Шаргунова отразил общее мироощущение, жажду выхода из состояния пустынножительства.

Этот вектор был воплощен в герое-бунтаре, которого категорическим образом не устраивает нынешнее положение дел, и он приносит себя в жертву, чтобы противостоять разрастающейся пустоте. Таков Саша Тишин – герой романа Захара Прилепина «Санькя», который в финна

В романе философ-чиновник, друг умершего отца Саши исповедует особый либеральный нигилизм. Тишинской позиции неприятия существующего порядка вещей противопоставлена точка зрения, что никакого порядка и нет. Безлетов заявляет: «Здесь нет ничего, что могло бы устраивать. Здесь пустое место. Здесь даже почвы нет… И государства нет». Страны никакой нет, людям лишь надо дать дожить «спокойно по их углам», потому как «народ… невменяем».

«Пустое место» Безлетова – это полное безвариативное небытие, без потенции к восстановлению. «Россия должна уйти в ментальное измерение» – таков его приговор. Саша Тишин же утверждает, что «в этой стране революции требует все». Так как все заражено вирусами распада и пустоты. Революция – преодоление этой разлагающей инерции. Ей он кричит в мегафон из губернаторской резиденции: «Вижу в вас гной, и черви в ушах кипят!»

Финал романа – восстановление традиционного отечественного культурного кода, осознание его основополагающей линии. Обретение цели. Постепенное возвращение ценностей.

После отрицания траура и жертвенной борьбы с пустотой появляется возможность чуда. Можно вспомнить характеристику Виктора Брянцева в романе Шаргунова «1993»: «чудак в ожидании чуда». Это не лежание на печи и ожидание трансцендентной манны, а ожидание деятельное, трудническое. По примеру героя рассказа Федора Абрамова «Сказание о великом коммунаре» Силы Игнатьевича.

Мир воспринимал его в спектре от чудо-богатыря до чокнутого. Но этот человек, упорно проделывавший совершенно не понятный окружающим труд, в итоге совершил чудо – «север от деревни отогнал». Сорок лет крестьянин сооружал преграду на пути смертоносной силы – осушал болото, через которое «как по трубе хлынет стужа на деревню. Все сжигало, все убивало».

Его малые дела сродни подвигам святого. Его труд превращался в определенное литургическое действо, совершаемое праведником, становился его актом коммуникации с Богом. Да и сам крестьянин воспринимал свое дело жизни, не как простую механистическую работу, для него это сражение, брань: с чертями, война с болотом.

Схожий мотив деятельного чуда, которое преображает мир, воспроизвел в своей повести «Полоса» Роман Сенчин.

В основу повести положен реальный случай, который чуть не обернулся катастрофой: 7 сентября 2010 года самолет ТУ-154 совершил аварийную посадку в бывшем аэропорту поселка Ижма Республики Коми, который теперь в годы тотальной оптимизации свернулся до вертолетной площадки. Прототипом героя повести Сергея Шулина стал реальный человек – Сергей Сотников, который все годы следил за взлетно-посадочной полосой.

«Пусть уж могила, но не пустое место», – считал Шулин. За этой могилой он и ухаживал все годы, несмотря на упреки окружающих. Встал на пути пустоты. Годами, совершая нерациональные, казалось, бессмысленные поступки: следил за взлетно-посадочной полосой, вырубал на ней кустарники, гонял автомобили, которые норовили ее занять, он предотвратил катастрофу – гибель пассажирского авиалайнера. Шулин вырвался из дурной бесконечности круга бесцельной жизни, вышел за пределы своей личной ограды и ощутил реальность цели, которая состоит в освоении, сбережении, а не в умножении пустоты.

«Что будет с территорией, на которой никто не останется?» – задается Шулин вопросом во время поездки в Москву на встречу с премьер-министром. Этот процесс не остановить действиями одного человека, даже если он – глава государства. Нужна общая воля общества, которое должно обрести цель, выйти, как Шулин, за пределы своей ограды или в пределах ограды и останется, пока не ляжет в ней под землю насовсем.

Русский человек силен этим внутренним богатырством – созидательной, собирающей силой, противостоящей разладу, распаду. В основе личности человеческой не индивидуалистические мотивации, а духовная брань, совершающая чудо. Этот важный отечественный культурный код прочитало и восстанавливает поколение, которое в полной мере прочувствовало вселенскую катастрофическую ситуацию торжества хаоса и триумфального шествия пустоты по стране, по людским судьбам и душам. Восстанавливает не только в литературе, но, к примеру, в Новороссии, куда за правдой идут многие люди, доказывая, что за тысячелетие русский человек мало изменился. Он до сих пор на передовой, где Бог с сатаной борется. Значит, есть смысл, значит, есть цель. И будут возведены преграды на пути пустыне. И вслед за Шаргуновым можно повторить: «литература неизбежна», так как она – летопись этой брани!

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>